3
Пока мужик ходил звонить, Гера неподвижно лежал в темноте. Руки и ноги были в порядке, в голове тонко, противно звенело, а вот со спиной творилось что-то неладное. Было такое чувство, что вместо позвоночника вдоль спины продернули кусок колючей проволоки – грубой, кривой и холодной. Передние зубы шатались, из десен сочилась кровь.
«Едут», — сказал мужик, входя в кухню. Кто-то у него за спиной попытался протиснуться следом, но мужик вытолкнул человека в коридор, закрыл дверь и щелкнул выключателем. Ярко зажглась лампочка без абажура. Гера зажмурился. Когда он открыл глаза, мужик сидел у стола, скрестив ступни под табуретом.
— Упал я. С балкона, — произнес Гера. – А балкон чужой.
Мужик кивнул и спросил, сделав ударение на втором слоге:
— Высоко?
— Третий этаж.
Мужик взял со стола пачку сигарет без фильтра, поискал взглядом спички и закурил.
— С моим корешем история была, — начал он, выпуская из ноздрей косые струйки дыма. – Он к одной бабе ходил. Та жила на восьмом этаже. Вот раз они набухались и пошли на балкон покурить. Кореш когда выпьет, его все на подвиги тянет. Он и говорит бабе: «Хочешь, я стойку на руках сделаю?» «Где?» «Да прямо тут, на перилах!» Она, дура, нет бы его остановить, давай еще подначивать: «Слабо, Серый, не сделаешь». Он скинул пиджак, взялся за перила, подпрыгнул и… улетел с балкона. Баба, естественно, в шоке – мужик разбился, пить теперь не с кем. Короче, кабздец веселью. Посмотрела вниз, а Серый-то недалеко улетел. Соседи на седьмом этаже приварили к перилам крюки – хотели цветочные горшки на них повесить. Вот он за эти крюки-то и зацепился. За один штаниной, а за другой ребром. Ему больно, но он молчит, как партизан. Боится, что кто-нибудь из знакомых увидит и жене настучит. Он же на соседней улице живет, его тут каждая собака знает. Жена у него ревнивая, убить может. Тогда он бабе и говорит: «Вытаскивай меня отсюда. Я у тебя на балконе бельевую веревку видел. Делай петлю и кидай вниз. Только тащи меня не за ногу, а за голову. Не хочу, — говорит, — вниз головой под балконом болтаться».
Приходят, короче, соседи снизу домой и видят интересную картину. У них за окном повешенный мужик болтается. Причем как-то странно. Ноги на перилах лежат, а верхняя половина то вверх, то вниз ездит. Они бегом на балкон. Видят, мужик еще живой. Лицо, правда, уже синее, и пена изо рта идет, но руками еще дергает и глаза открывает. Они давай его из петли вынимать, но не тут-то было… Сверху веревку тянут и орут пьяным голосом: «Не трожьте его, это мой мужик!» Ну, они веревку перерезали, и Серого сняли. Вот он сидит у них в комнате, осматривается. Одной рукой за бок держится, другой шею трет. Видит, люди добрые, обстановка культурная. Дайте, говорит, чего-нибудь обезбаливающего. Вежливо так говорит, чтобы хороших людей дурным словом не обидеть. Соседи оказались сообразительные и говорят, водки у нас нет, извините, зато есть коньяк. Будете? Буду, говорит Серый. Приносят ему бутылку, красивую, как будто с выставки. Наливают треть стакана и говорят, что это, мол, очень дорогой коньяк из Франции. Серый просит долить ему до полного и засаживает залпом весь стакан. И что ты думаешь? Не понравился ему коньяк. Сивухой какой-то отдает. Наша сорокоградусная, говорит, в сто раз лучше. В общем, посмотрел он на соседей, поблагодарил и пошел обратно к своей бабе на восьмой этаж. Не стал коньяк допивать. А от крюка у него до сих пор вмятина осталась. Он когда натрескается, то задирает рубашку и всем ее показывает. Это я, говорит, с восьмого этажа падал. Некоторые ему не верят. Он тогда обижается».
Гера приподнял голову и сплюнул накопившуюся во рту кровь. Мужик напомнил ему милицейский жезл, черно-белую палку, которой машут гаишники на перекрестках. Черные носки, белые колени, черные трусы, белая майка. В памяти неожиданно всплыло выражение, слышанное им когда-то давно – «точка невозврата». Приступ тошноты и боли в спине прошел, и Гера силился понять, где он находится по отношению к этой самой точке? Миновала она или нет? Воспоминание о лице с красными бусинками вместо глаз говорило, что точка пройдена, что хуже уже не будет. Колючая проволока в спине и тело, казавшееся чужим, возражали. Еще не все последствия ночи успели заявить о себе. Рано судить о том, куда он оказался заброшен.
Раздался звонок в дверь. Приехала скорая. В кухне появился врач в круглых очках и поварском колпаке. Врач походил на белого гиганта на двух черных штанинах-столбах. С ним вошла медсестра, юная крашеная блондинка с пластиковым чемоданом в руке. Выслушав Герин рассказ о падении, врач отправил медсестру за носилками.
На носилках Гера придерживал себя за затылок и продолжал плеваться кровью. Несли его водитель скорой и мужик из квартиры. Поворачивая между лестничными пролетами, они высоко поднимали носилки, и Гера видел грязный потолок с прилипшими к штукатурке горелыми спичками. Помнится, была в детстве такая забава, он и сам жег в подъезде спички, энергичным броском приваривая их к потолку.
«Легкий ты, носить тебя одно удовольствие!» — послышался чей-то голос и из-за морозной акустики было не понять, кто говорил – водитель или хозяин квартиры.
В скорой Геру колотил озноб, и он попросил укрыть его чем-нибудь. Медсестра потянулась к пальто, но, взглянув на оплеванную, окровавленную футболку, вытащила из-под сиденья шуршащую клеенку. Гере подумалось, что именно такой клеенкой накрывают мертвецов. Но он не стал возражать, уж очень было холодно. Клеенка совсем не грела, но хотя бы скрыла от медсестры трясучку, охватившую Геру.
Согрелся он только в больнице. В тусклом углу приемного отделения его переложили на каталку и повезли по длинным коридорам. «Во второе травматологическое» – распорядился голос, принадлежавший дежурному врачу. В полутемной палате его переместили на кровать и до подбородка натянули одеяло. Все делалось молча, со знанием дела, но как-то отстраненно и суетливо, словно главной заботой был не он, а прерванная беседа или остывающий чай в ординаторской. Ничего у него не спросили, не взглянули с участием, будто он был неодушевленным предметом, музейным экспонатом, мамонтовой костью, которую надо не мешкая определить на нужную полку, после чего о ней можно забыть.
Ему стало так себя жалко – он чуть не пустил слезу. Однако решил не раскисать. Лежал и заставлял себя вспоминать. Но ничего спокойного, уютного в голову не приходило. Возник в памяти мужик на табуретке. Седая макушка, черные усы, белая майка, черные семейники. Ни дать ни взять, милицейский жезл.
Палата, в которую поместили Геру, была мест на тридцать или на сорок. Все пациенты спали, только в дальнем углу кто-то методично поднимал и опускал забинтованную руку, словно играл в шлагбаум.
Утром его повезли на снимок. Потом принесли чай и застывшую кашу, напоминавшую фрагмент лунной поверхности. Он познакомился с медсестрой, полненькой, хлопотливой Юлей. Юля познакомила его с уткой. Вскоре пришел врач и сначала убил Геру, а потом наполовину воскресил – и все это словом, с помощью медицинских заключений. Выхватив из-под мышки черный прямоугольник рентгеновского снимка с молочными пятнами в центре, он отыскал взглядом интересующий его фрагмент, обвел его пальцем и сообщил: «Имеем дело с компрессионным переломом. Если не ошибаюсь, то два позвонка в поясничном отделе – шестой и седьмой. А я обычно не ошибаюсь. Сегодня сделаем томографию, и тогда картина окончательно прояснится».
Взглянув на Геру, который в этот момент стал белее докторского халата, он успокоил: «Могло быть и хуже, вплоть до паралича конечностей. А так, руки-ноги работают. Ну-ка, пошевели пальчиками».
Гера пошевелил.
«Замечательно, – сказал врач, опуская край одеяла. – Не унывай, гусар! Починим тебя. Будешь, как новенький».
Гера смотрел на доктора, читал на его лице какую-то недосказанность и силился понять, что же прозвучало из его уст – приговор или помилование? Увидев, что тот собрался к другому пациенту, схватил подол белого халата и спросил с плохо скрываемым волнением: «Доктор, какие будут последствия?» Доктор высвободил полу халата и сказал строго, но дружелюбно: «Какие еще последствия? В футбол у меня будешь играть. Вот такие последствия».
Позже, перед самой выпиской, Гера узнал, что попал к одному из лучших специалистов в городе, к человеку не раз вытаскивавшему с того света жертв автомобильных аварий и тяжелых производственных инцидентов. А пока он лежал на койке, совершенно раздавленный тем, что врач прочитал на его рентгеновском снимке и наблюдал жизнь палаты. Он видел, как густо тут все пронизано человеческими эмоциями. Больные капризничают, медсестры раздражаются, и даже доктор, царь и бог в этом пахнущем лекарствами и прогорклой пищей мирке, не в силах утаить то, что иногда он, мягко говоря, не в духе.
После обеда пришла мать. Увидев, как она входит в палату, Гера разволновался, опасаясь, что за ней последует еще один человек. Он взял с тумбочки железную кружку и приготовился бросить ее в Анну, если та вдруг войдет следом. У присевшей на край кровати матери он спросил: «Ты одна?» Мать кивнула, Гера поставил кружку на место.
— Сделай так, чтобы она здесь не появлялась, — распорядился он.
— Она не придет, — сказала мать. – Она дома.
— Сама себя под домашний арест что ли посадила? – желчно спросил Гера.
— Не в этом дело. У нее нога сломана.
Гера вновь ощутил холодок в спине. Враг, пробивающийся сквозь стену, снова возник в его воображении. Неужели?..
— Она за тобой прыгнула, — продолжила мать. – Ногу себе сломала. Теперь дома в гипсе сидит.
— Откуда ты знаешь?
— Зинаида приезжала. Утром позвонила твоя медсестра, а потом Зинаида приехала. Вещи твои привезла. Сказала, что Ане гипс наложили.
— Она-то зачем прыгала?
— Не знаю. Перепугалась, наверное. Как ты? Я все хотела с доктором поговорить, но сказали, что он на операции.
— Нормально. Жить буду.
— Бледный ты очень. Болит что-нибудь?
— Сейчас нет. Что еще Зинаида сказала?
— Много чего. Ее как прорвало. Обычно молчаливая, а тут не остановишь. Аню ругала. Сказала, что предупреждала ее с самого начала. Уверена была, что все добром не кончится. Давно ей советовала с Виктором расстаться.
— Когда они встречаться начали?
— Зинаида говорит, около месяца.
— С ним что?
— Ничего. Они решили на него не заявлять. Деньги будут требовать. Зинаида у меня консультировалась, сколько все это стоит.
— Что сколько стоит? Сломанная нога?
— Моральный ущерб, лечение. Еще он им дверь сломал.
— Хватит. Не желаю больше об этом слышать. Ни о Викторе, ни о Зинаиде, ни о сломанной двери, ни об этой…
— Я ей тоже так сказала. Это не наше дело, сами разбирайтесь. Я тебе борщ принесла, будешь?
Мать пошуршала полиэтиленовым пакетом и достала поллитровую банку с пластмассовой крышкой.
— Теплый еще, — сказала она, трогая банку рукой.
На следующий день Геру упрятали в панцирь. Посмотрев результаты томографии, доктор сказал, что потребуется гипс. «Нужно защитить позвоночник от лишних нагрузок, — объяснил он, стоя над Гериной койкой. – Так что будем делать из тебя Дон Кихота».
Геру отвезли в перевязочную, раздели до пояса и поставили на ноги. После полутора суток в горизонтальном положении и продолжительных приступов страха он чувствовал себя неуверенно и первое время опасался, что внутри у него что-то вот-вот треснет, ноги откажут, и он рухнет на пол, как марионетка с оборванными нитями. По бокам поставили две капельницы и распорядились, чтобы он держался за них руками. Затем принесли таз, развели в нем похожий на густую сметану гипсовый раствор и достали из стеклянного шкафчика бинты. Замачивая их в тазу, стали обматывать Геру от бедер до подмышек.
Когда низ панциря был готов, Геру усадили на табурет. Он все так же держался за капельницы, наблюдая, как ловко медсестры орудуют с бинтами и гипсом. Они в этот момент больше походили на скульпторов, чем на медработников. На себя ему тоже любопытно было взглянуть, но в травмотологическом отделении не было зеркала. За полтора часа в перевязочной Гера так устал, что попросил его сразу после лепки уложить в койку.
Хорошенько он рассмотрел свой гипсовый наряд только дома. Стоя в прихожей и глядя на отражение в овальном зеркале, вспомнил слова доктора о Дон Кихоте. Панцирь действительно напоминал рыцарские доспехи. «Дон Кихот в гипсовых латах, — подумал он. – Медицинский юмор». Постучав пальцем по гулко отозвавшемуся панцирю, подошел к телефону – пора было узнавать у друзей о планах на новогоднюю ночь.
По всему городу люди запасались шампанским, колбасой, мандаринами, выбирали подарки, тащили по улицам зеленые пахучие елки. Одним словом, готовились отмечать и желать друг другу счастья, здоровья и удачи в новом тысяча девятьсот девяносто девятом году, до наступления которого оставалось всего ничего.
Конец второй части